Россия – Грузия после империи - Коллектив авторов

Начиная с 1930-х гг. эта тематика присутствует и в грузинской литературе. С другой стороны, в культурной среде национального нарратива дозволенная советской идеологией критика царского режима и Российской империи используется как прикрытие для отображения антиимперских/антиколониальных настроений советских времен, критикуется доминантность российско-советского центра. Этот способ был использован и Отаром Чиладзе в романе «И всякий, кто встретится со мной» (1976)[80]. Грузинскому читателю, хорошо развившему навыки декодирования антисоветских/антиимперских знаков, уже не приходилось объяснять, что когда в тексте отображается империя, критикуется имперская власть, поднимается вопрос о влиянии имперского центра, то автор подразумевает и реально противостоит русскому колониализму в Грузии, империи в обоих ее проявлениях: «Российском» или «Советском».

Влияние имперской силы в романе «Дата Туташхия» – негативное явление как для народа в целом, так и для индивидов. Процесс отражен в первую очередь в моральном измерении, и схема довольно четкая: имперская сила / советская власть пытается деморализовать народ в целом и каждого индивида в отдельности; а народ и индивид могут противостоять власти только при сохранении моральных ценностей[81]. Влияние имперской силы в романе выражено как влияние власти. Концептуализация власти является важной целью писателя, и аллегория власти сопоставима не столько с правлением Российской империи, но именно с СССР, с той специфической системой, которая создавалась с 1920-х гг. и благополучно действовала и ко времени создания романа. Хотя от имени главного повествователя, Графа Сегеди, нередко ведется философствование и о сути Российской империи, эти рассуждения затеряны в тексте из 861 страницы на грузинском. А основное впечатление производят вставленные по ходу развития сюжета эпизоды, в которых суть власти передана через аллегории.

Особенно яркими в этом смысле являются эпизоды с Аркипо Сетури и крысами-каннибалами. Оба эпизода широко обсуждались в социальных кругах, вошли в многосерийный фильм, реципиенты воспринимали их как выявление сути именно современной советской власти, современной реальности, а не позабытой империи прошлого века. Хотя в литературоведческих трудах советского времени такая интерпретация знаменитых эпизодов, конечно же, не встречалась.

В эпизоде с Аркипо Сетури (Амирэджиби, 1982, 64–84) описана жизнь общины, которая постоянно находится в трудах. Ее люди живут в физической и моральной нищете, подчиняясь лидерству своего «отца-кормильца», Аркипо, который наживается от их труда. Самым главным инструментом подчинения тружеников является, конечно же, своеобразная идеология, система доктрин, которая тщательно и агрессивно внедряется в общине. Страх, голод и любовь (к вождю) – это те чувства, которые культивируются в людях и с помощью которых ими правит Сетури. Люди подчиняются, они угнетены, но боготворят своего вождя, их уверили, что они счастливы в своем существовании именно тем, что об их жизни заботится вождь, который все обдумывает за них. Рудокопы не знают истинной цели своих трудов, добытой рудой богатеет вождь, а они дожидаются, что в результате копки – в прямом смысле – услышат звон в конце туннеля. Можно сказать, что прямые указания на фигуру советского вождя, на советскую идеологию и мифологию, десакрализованную систему веры, на сталинский миф счастья и ожидания светлого будущего настолько ясны, что, по крайней мере, для грузинского читателя/зрителя декодирование замысла не составляло сложной задачи.

В то время как эпизод с Аркипо Сетури описывал, как советская власть деморализует социум, превращая людей в немыслящую массу, то в эпизоде с крысами (Там же, 105–148) показан метод работы над индивидами при авторитарном режиме. Выведение крыс-каннибалов описано как семейный промысел в приморском городке: крыс продают кораблям по высокой цене, чтобы те съедали других крыс на судне. Выведение индивидов, способных уничтожать равных себе, тем самым служа интересам хозяина, конечно же, сопоставимо с процессом создания верного слуги советской власти.

Еще одним указанием на принципы действия советской власти в романе является работа царской жандармерии, – где служит высокопоставленный чиновник секретной службы, двоюродный брат и антипод главного героя Мушны Зарандия, – для того чтобы дискредитировать и тем самым обезвредить повстанцев против системы. Все те сети, которые плетет в романе царская жандармерия для сохранения и усиления контроля над обществом, рассчитаны на готовность индивидов, в целях собственной выгоды или безопасности, поступить аморально – донести, сплетничать, предать, убить. Такие методы правления деморализуют индивидов и все общество. Конечно же, читатель, склонный к критическому анализу, узнает здесь именно методы правления советской власти.

Для советской цензуры, действовавшей в Грузии, не составило бы труда надлежащим образом интерпретировать текст, разъяснить замысел автора, но в таком случае начала бы действовать заложенная в самом романе оговорка, что критика касается не советской, а имперской власти. Если бы верный советской идеологии цензор настоял на своем понимании, подозрение пало бы на него самого, что он судит в меру «своей испорченности». С другой стороны, сам институт цензоров в Грузии постсталинских времен был уже адаптирован к дихотомной культурно-социальной реальности. Советская идеология и официальная советская культурная система, подчиняющаяся идеологии и являющаяся частью советского дискурса, в 1960–1980-х гг. уже стала фасадом, за которым доминировала культура национального нарратива. Именно к этой последней системе реально принадлежали редакторы издательств и литературных журналов; толерантны были к ней и инструкторы ЦК, которые должны были контролировать культурный процесс и не допускать выражения антисоветских настроений в грузинской литературе. Искренне исповедующих советскую идеологию среди них уже не было, и они соблюдали правила культурной среды, в которой антисоветские мысли можно было выражать символико-аллегорическими способами, но возможности обсуждать их в рамках официального дискурса не было. Функцию верного советского цензора мог бы выполнить направленный из центра служащий – в республики, конечно же, таковых направляли, но они служили на самых высоких должностях, например третьим секретарем ЦК Коммунистической партии Грузии. Но грузинским языком «посланник» не владел, а значит, реально не был вовлечен в локальный социокультурный дискурс.

Интересно, что об институте цензоров и о цензоре, который формально служил центру, а реально – своему народу, говорится и в самом романе «Дата Туташхия». Сандро Каридзе – это персонаж, на которого автор возлагает важную функцию изложения взглядов о национальной идентичности грузин, об исторической миссии Грузии, о любви к свободе и родине, о государственности и о ее связи с исторической международной миссией, а также о пяти веках беспрерывной борьбы за выживание и, наконец-то, о русском покровительстве (Там же, 261–268). Именно Сандро Каридзе говорит горькую правду о том, что, потеряв историческую миссию, став частью большой империи и думая только о повседневном, грузинский народ разобщается и теряет нравственность. В то же время, в лучших традициях культуры национального нарратива, Сандро Каридзе не говорит напрямую о цели восстановления государственности, но из его слов о свободе, нравственности, объединении, восстановлении исторической миссии следует вывод, что возможность достижения таких целей связана с восстановлением суверенитета. Сам этот пассаж содержит идеи, принадлежащие грузинскому национальному дискурсу, но покровительственная роль России упоминается в соответствии с той интерпретацией, которая принадлежала именно дискурсу колонизатора. Двоякость суждений Сандро Каридзе так же заметна, как и гибридность его деятельности, – он с уверенностью говорит, что, служа империи, он реально служит своему народу, так как защищает литературу от «невежд и властолюбцев», – а талантливо написанные произведения неподвластны цензуре, и такой цензор, как Сандро Каридзе, борется с бездарностью, с серостью (Там же, 251). Этот персонаж олицетворяет реальных акторов культуры национального нарратива, которые, являясь официально служителями советских структур, в рамках дозволенного поддерживали национальный дискурс, давали возможность авторам публиковать тексты, содержащие национальные настроения. В талантливо написанном произведении может подразумеваться именно такой текст культуры национального нарратива, в котором достигался столь высокий уровень эстетичности и аллегоричности, что он становился неуязвимым при аналитической позиции цензуры.

И вправду, в Грузии того периода сложилась такая культурная ситуация, в которой на фоне официального советского дискурса